— Парадокс российских социальных наук (я буду говорить, опираясь на две, которые знаю близко: социологию и право) состоит в том, что подавляющее большинство того, что выдается за эти науки, никакого отношения к научному знанию вообще не имеет. Это диссертации, которые не являются научными, это статьи, которые не являются научными, это очень часто курсы, которые являются антинаучными. И не потому, что нет таких наук, а потому, что в России они такими сложились.

— Как ты это докажешь?

— Пойдем через примеры. В России есть рекомендованный УМО учебник «История социологии» профессора Немировского. Он сообщает нам, что история социальной науки — это, в числе прочего, история разных конспирологий. «…Существует широкий круг социологических теорий, в основе которых лежит представление о развитии общества как о результате борьбы "тайных" и "явных" сил. … В целом они объединяются под термином "конспирология"» (с. 78). Это не случайная фраза. Далее профессор утверждает: «Конспирология выступает совокупностью социологических теорий» (с. 89). Все это разбирается на десятках страниц, перемежаясь ссылками на книги типа «Оккультные тайны НКВД и СС» (с. 86).

Проблема не в том, что такие книги пишутся и публикуются. Повторю: это учебник социологии, рекомендованный УМО, по классическому университетскому образованию, по которому идет преподавание в ряде вузов. И «профессиональное сообщество» подтверждает: это хороший учебник.

Дальше можно было бы остановиться, но, к сожалению, «в среднем по больнице», насколько я могу оценивать, примерно такой же кошмар. Если вы откроете учебники Кравченко и Добренькова, меньше откровенного безумия, но изложение социальной теории заканчивается в лучшем случае 1960-ми годами. Если вы посмотрите на методические учебники их же авторства, то увидите, что вся статистика заканчивается двумерными распределениями. Это не значит, что хороших учебников нет. Это значит, что есть очень много плохих и они, к сожалению, широко используются.

Вот возьмем в РИНЦ медианные десяти процентов (по рейтингу Science Index) российских журналов по социологии, выберем журнал с наибольшим количеством выпусков. Получим «Вестник университета "Туран"». Среднее количество страниц в статье за 2016 год — 6,0, среднее количество ссылок в списке литературы — 5. Ок, в рейтинге 516 журналов всякое бывает.

Проделаем то же с первой сотней. Получим журнал «Образование и общество». Аналогичные показатели — 4,6 страниц, 9 ссылок. Повторим ту же операцию для сферы «Государство и право. Юридические науки». В середине с приличным количеством выпусков — «Юридический вестник Ростовского государственного экономического университета». 6,5 страниц, 11 ссылок. Обратимся к первой сотне. Самый издаваемый из центральной десятки — «Финансовое право». Среднее количество страниц — 4,5, ссылок — 12.

В общем, любой человек, который проводил исследование, что эмпирическое, что теоретическое, понимает, что за пять-семь страниц (семь-десять тысяч знаков) нельзя сказать ничего. В таком объеме можно тезисы изложить, безо всякого подтверждения. Если мы посмотрим на размеры научно-справочного аппарата, мы увидим, что множество статей не имеют его вообще. Ни одной ссылки. То есть человек написал научную статью, в которой не сослался ни на одну работу, ноль. Даже если он опирается на пять-десять работ, это все равно ничтожно мало. В юриспруденции еще сложнее, так как основную массу научно-справочного аппарата составляют ссылки на нормативно-правовые акты. Там массовая ситуация, когда человек вообще ни на кого не ссылается. Хотя, заметим, в последние годы ситуация улучшается. Когда я делал подобный мониторинг пять лет назад (тогда еще руками, современных инструментов в РИНЦ не было), ситуация была гораздо хуже.

И вся система постсоветского стимулирования науки это, к сожалению, поддерживает, потому что там игнорировалось качество. Яркий пример — то, что сейчас называется отчетами по госзаданию или отчетами по НИРам, через которые вузы получают значительную часть денег. Даже очень хорошие НИРы заканчиваются сдачей «талмуда» на несколько сотен страниц. Вне зависимости от отрасли — я видел это и у астрономов, и у биологов — эти тома никто никогда не читает, но люди тратят на их производство до пятой части времени, которое они провели за исследованием, одновременно безжалостно фальсифицируя эту отчетность.

То же самое с диссертационными советами. Рассмотрим опять пример. В России действует 47 советов по социологическим специальностям. Упорядочим их по дате приказа о создании, возьмем центральный — при Саратовском университете, Д.212.243.06 — и посмотрим на показатели по ядру РИНЦ у членов совета. Председатель — публикаций 0, индекс Хирша — 0. Информации о заместителе нет. Ученый секретарь — публикаций 1, Хирш — 0. По членам совета среднее: 1,7 публикации, 6,2 цитирования, индекс Хирша — 0,3. Но это довольно лукавая цифра. Дело в том, что почти за все показатели отвечает известный российский геронтолог профессор Елютина. Если мы ее исключим, то средние показатели станут: 0,7 публикации, 3,8 цитирования и Хирш — 0,15. Но и за эти показатели ответственна лишь пара членов совета. Медианные значения: 0 публикаций, 2 цитирования, индекс Хирша — 0.

Нельзя, однако, сказать, что это вина конкретных людей.

Исторически возникновение науки (политологии или социологии) на пустом месте из смежной псевдонауки принесло туда худшие черты прошлой псевдонауки. Наши «социологи» и «философы» уже не могли писать развернутые статьи в духе научного коммунизма, да никогда их особо и не писали. Они стали писать микростатьи, в которых транслировали свои идеи, а не исследования. Дальше это очень сильно усилилось и плавно воспроизвелось. Люди, которые так пишут сейчас… Их научили и воспитали уже в постсоветское время. Они именно такой и видят себе науку, что ужасно.

— Они честные?

— Они, как правило, абсолютно честные. Многие из этих людей, как мне кажется, искренне считают, что то, чем они занимаются, — это и есть научная работа. По моим наблюдениям, в сообществе есть граница между теми, кто пишет статьи, и теми, кто не пишет, но не между теми, кто пишет хорошие статьи, и теми, кто пишет плохие. Например, на одной юридической кафедре, которую я исследовал, есть нормальный историк права, который пишет хорошие статьи. На языках читает, причем на языках того права, о котором пишет. Пишет про германское право Средних веков, читает на двух-трех древних языках, ездит в архивы. И с точки зрения юридического сообщества, когда начинаешь выяснять, какое место он там занимает, он уважаемый член сообщества. Он пишет статьи, в отличие от тех, которые не пишут, а так, попреподавать зашли. Но «ученый», который пишет статьи по три-четыре страницы, где излагает свое мнение о русской государственности, но уже доктор и профессор — до него уважаемому историку права еще расти и расти: он-то всего лишь кандидат.

— А как возникла структура отношений, в которой на первом месте степени?

— Очень просто. Когда у тебя тотально доминируют организации, внутри которых нет никакой критики, никакого обсуждения, а есть только отчетное производство и получение степеней, так и получается. Об этом писал Михаил Соколов, когда рассказывал о «бедной науке». Чтобы проводить конференции, оценивать качество статей, чтобы проводить исследования, в конце концов, нужны ресурсы. А в 90-х таких ресурсов в социогуманитарной науке практически не было. В результате к очень плохим стартовым позициям, тотально неквалифицированным в своих областях кадрам, добавилась невозможность формирования внятной альтернативы. За полтора десятилетия возникла колея, path dependency, из которой уже не выбраться. И в этой ситуации научное признание сводится к степеням, а научное исследование — к «высказыванию собственной позиции». Это последнее — подмена презентации исследования «высказыванием позиции» — и есть, кстати, самое страшное.

— Что ты имеешь в виду?

— Очень рекомендую послушать научные конференции юристов, они нередко выкладываются в сеть. Человек встает и озвучивает некоторую позицию. Эта фраза — «озвучить позицию» — ключевая. Вообще-то выступление, публикация — это развертка некоторого тезиса. Озвучиваются основания, и из них логически строятся некоторые выводы. Это может быть подкреплено каким-то эмпирическим основанием, может опираться на чистую теоретико-догматическую логику, но это развертка некоторого тезиса. Так вот, в социологии и в праве таких текстов и выступлений ничтожно мало. В подавляющем большинстве это просто высказывание некоторого тезиса: «депопуляция опасна для России», «необходимо подготовить новый Уголовно-процессуальный кодекс», «Карфаген должен быть разрушен».

Я тут наблюдал прекрасную социологическую конференцию… Дискуссия на тему «Надо ли социализировать детей, прошедших пенитенциарную систему, через православные ценности?» Или же социализировать детей через исламско-буддийские ценности?

— Нормальная дискуссия…

— Это пока две позиции, это не дискуссия. И дальше ты ждешь, что будет спор, аргументация... Я с уважением отношусь к идее социализации через религию, подростков после тюрьмы хоть через что-нибудь бы социализировали, и то был бы хлеб! Религиозность так религиозность. Но дальше возникает дискуссия о том, «что ближе детской душе». Я не шучу! «Что духовно ближе русскому постпенитенциарному подростку?» Коронный аргумент: «Весь мой опыт говорит, что в православной церкви они даже дышать по-другому будут!» Все! Мы перешли к анекдотам, но, если мы говорим системно, то эта ситуация — исключение дискуссий, опирающихся на факты. То есть люди перешли к высказыванию позиций.

Благодаря печальному треку 1990-х — начала 2000-х из массовых гуманитарно-социально-экономических наук ушел факт и ушел аргумент. Хотя я не отрицаю, что отдельные островки остались. Если, например, в теоретической социологии, условно говоря, я могу ткнуть пальцем в несколько групп, условно говоря, и сказать: «Вот здесь у людей есть аргумент, они умеют дискутировать на одном языке, и там более-менее понятно, кто победил, кто проиграл». В эмпирических исследованиях, в социологии, в политических науках меньше, в юриспруденции — точно, там аргумент просто ушел, его просто нет.

— Я не понимаю тогда двух вещей. Во-первых, почему государство за это платит деньги? Во-вторых, на многих кафедрах есть адекватные ученые, работающие по другой системе научного знания. Почему они не солидаризируются и не начнут работать над построением иной системы?

— Потому что для этого надо сразу идти против системы. Сейчас экспертный совет ВАК по социологии и философии в своей социологической части относительно приличен. Я не знаю, под какими дулами туда загнали этих людей, но, в общем, он состоит из ученых, которые за свою жизнь написали некоторое количество приличных книжек. Если мы посмотрим на советы «этажом ниже», то мы увидим, что почти во всех советах почти нет людей, которые что-то публиковали приличное. Мы уже пример разобрали.

Уже упоминавшийся Михаил Соколов писал об этом лет 10 назад. У честного биолога или физика есть 40 докторов и один кандидат. И времени на то, чтобы открыть тексты и увидеть, что это просто чушь, у него нет и не будет. Соответственно, получается более-менее замкнутая система, которая сама себя воспроизводит.

А вторая причина, почему никто не бунтует, такова: непонятно, как решать эту ситуацию. Вероятно, только разогнать всех. И, условно говоря, запретить преподавание без трех публикаций в ядре РИНЦ в отраслевых журналах.

Условный Вадим Волков без степени проживет. Вадим Радаев без степени проживет. Виктор Вахштайн и Михаил Соколов тоже неплохо проживут, я уверен. Я проживу. А основная масса российских социологов и юристов…

Против этой меры всегда остается простой аргумент: а кто будет преподавать? Во всем мире на бакалаврских программах преподают тысячи людей, которые являются не учеными, а педагогами. Они когда-то что-то написали как квалификационную работу и наплевали на науку — ушли в преподавание. И должны спокойно жить и спокойно преподавать. Другой вопрос, что на каждой кафедре или факультете должно быть ядро — те, кто в мейнстриме, те, кто, условно говоря, следят, чтобы под видом истории социологии не начинала преподаваться «история конспирологии». Не знаю. Может быть, это должна быть какая-то метрика по тому же ядру РИНЦ для подразделения в целом…

— То есть ядро РИНЦ можно считать критерием качества?

— Да. Но если на него опираться, то в обычном среднем губернском городе (я сейчас описываю конкретный пример, но обойдемся без имен) останется три-четыре социолога. Они обычные, но совершенно честные социологи. Пусть они пишут не очень хорошие статьи, но это социологические статьи. С ними можно спорить, там есть тезис, который подтверждается конвенциональным аргументом. Их можно пускать к студентам преподавать социологию.

— А формально сколько в таком губернском городе социологов?

— Пять докторов и около восьмидесяти кандидатов. И если мы вводим какой-то такой формальный критерий, это означает, что мы, по сути, прекращаем преподавание социологии в таком городе вообще.

— Ситуация, получается, хуже, чем в Германии в 1946 году…

— На мой-то взгляд, так и стоило поступить в 1992 году. Должна была произойти тотальная декоммунизация образования. Все люди с кафедр научного коммунизма, истории КПСС и марксистско-ленинской философии идут копать картошку. Или, если могут, делать прикладные исследования. Идут в бизнес. Что угодно. На Запад едут переучиваться.

— По-твоему, всех надо было увольнять? Где тогда искать новых?

— Нигде. Мы бы прожили без новых гуманитарных и социально-экономических наук в общем плане преподавания лет десять без проблем.

— Тогда нужно было закрывать все эти вузы…

— Нет, нужно было оставлять, условно говоря, пять факультетов на страну, на них народу бы набралось. Может, десять. Они бы учили. Потом постепенно, по мере появления новых кадров, формировать факультеты в других вузах страны. А сейчас у нас больше сотни вузов, выпускающих социологов. Это до пяти тысяч выпускников в год. И с этим ничего нельзя сделать, потому что это требует реально радикальной ломки. И относительно быстрой. Но представить такую ломку себе не очень возможно.

— Ученые с этих соцфаков сливаются с местными элитами?

— Это вариативно, я наблюдал разное. В некоторых городах местные социологи очень неплохо сидят в местных администрациях и обслуживают их опросами, иногда даже не сфальсифицированными. Такие случаи я точно знаю. И, в общем, это такая экспертная поддержка. В других городах такого нет. Но это никогда не является серьезным источником денег, может быть, для одного-двух человек в регионе, не более. Их деньги не из мэрий и региональных правительств.

— Все равно главный источник власти этой «псевдонауки» — государственные деньги?

— Да, московские деньги, министерские. Госзадание на подготовку кадров и нередко госзадание на проведение исследований. И сделать с этим ничего особо нельзя. Как, мы отменим всю социологию в стране?! Это же невозможно. Главная проблема в том, что не очень получается рубить этот хвост по частям. Потому что он отрастает быстрее, чем его рубят. Постепенно вводятся новые и новые требования, которые бьют как раз по содержательным, добросовестным ученым. Потребовали публикаций в Scopus’е, и псевдоученые нашли себе «хищные» журналы и закрыли показатели. А те, кто реально работает, те пытаются при неимоверной преподавательской нагрузке выжать из себя две содержательных статьи в год. Административные меры такого рода, формального, просто не работают. Хвост нужно рубить радикально. Но к этому никто не готов.