Защита первой в России «ваковской» диссертации по теологии вызвала бурные дискуссии в научном сообществе, но спор о самой теологии в этих дебатах ушел на задний план. Сама защита и предшествовавшая ей публикация шести отрицательных отзывов ученых-биологов заставили задуматься о ключевых проблемах научного знания. Личный опыт исследователя — насколько опора на него допустима в науке? Правильно ли переносить критерии и принципы естественных наук на гуманитарные? И можно ли просто «заниматься наукой», не думая о ее сложных отношениях с обществом?

Мария Пироговская, социальный антрополог, доцент факультета антропологии ЕУСПб

«Наука, подобно другому производительному труду, подобно государству, семье или спорту, — это социальный институт, который полностью встроен в структуру всех наших социальных институтов и подвержен их влиянию. Вопросы, с которыми наука имеет дело, идеи, которые она использует при исследовании этих вопросов, даже так называемые научные результаты, которые вытекают из этих исследований, — все они испытывают сильное влияние стереотипов, порождаемых обществом, в котором мы живем. В конце концов, ученые начинают свой жизненный путь не учеными, а социальными существами, погруженными в среду семьи, государства и производственных отношений, и они рассматривают природу сквозь призму, сформированную их социальным опытом».

Так начинается книжка «Биология как идеология» американского генетика Ричарда Левонтина. В ней ученый рассматривает системы аргументации — от исследований генов до тестов на IQ, которыми доказательная наука модерна пользовалась, оправдывая и легитимизируя расизм, евгенику, социальное и гендерное неравенство. Находясь внутри науки, встроенной, в свою очередь, в структуру государства, где женщины не могут голосовать, евреи — держать магазины, чернокожие — учиться в колледже или ездить в автобусе на передних местах, биологи предлагали этому научные обоснования, которые впоследствии оказались ошибочными, но которые отражали их «здравый смысл», то есть позицию обывателей, принадлежащих своему времени.

Здесь необходимо сделать отступление. Мы привыкли считать «здравый смысл» чем-то безусловно положительным, позволяющим быстро и эффективно справиться с проблемными или неясными ситуациями. Но не все так просто. Как пишет антрополог Клиффорд Гирц, у «здравого смысла», состоящего из категоричных утверждений и готовых ответов, есть и оборотная сторона: он не замечает своей собственной непоследовательности и склонности упрощать сложное. В качестве примера можно привести работу медицинского антрополога Эмили Мартин, которая изучала ученых, работавших с репродуктивной системой человека. Мартин обнаружила, что биологи в ходе своих исследований видели одну картинку, а в публикациях и учебниках описывали другую. В публичных текстах получалось, что яйцеклетка, как царевна, сидит в домике и ждет, пока сперматозоид к ней добежит, по модели «дева в беде» (мужское начало — активно, женское — пассивно). Но под микроскопом была видна другая картина: сперматозоиды движутся хаотично, и тех, кто оказывается рядом, яйцеклетка притягивает сама (действует активно и направленно). Таким образом, биологи «подавали» наблюдаемые ими сущности, следуя принятым в американском обществе взглядам на отношения между мужчиной и женщиной.

Противоядием, которое позволяет увидеть человеческое влияние в, казалось бы, объективной картине, оказывается сомнение не только в знании, но и в этом самом «здравом смысле», который движет ученым. Это вполне возможно — силами социальных дисциплин, философии, истории науки, истории идей и понятий. С результатами того, что в советское время они находились в плачевном состоянии, мы имеем дело и по сей день. Например, в недавней телепередаче, посвященной «новому атеизму», возник спор о Дарвине и источниках теории эволюции, неплохо описанных и связанных с либеральной политэкономией Адама Смита и с теориями Томаса Мальтуса.

Какое отношение это все имеет к нынешней дискуссии вокруг теологии? Я полагаю, что эта дискуссия масштабнее, чем кажется на первый взгляд. Она идет не только о возможном статусе теологии в структуре российских humanities. Сама по себе теология дискутирующих волнует мало (хотя было бы важно обсудить различные исторические причины, по которым в до- и послереволюционной России теология не заняла место, отведенное ей в западной академической науке). Ее критика ведется не с научных, а с политических позиций. Это вполне постижимо, если учитывать научный атеизм в прошлом и экспансию РПЦ в настоящем; это не вполне постижимо, если учитывать советскую дискуссию о буржуазной науке генетике, которую биологи и историки естествознания должны бы хорошо помнить.

Дискутирующих же, кажется, волнуют два круга проблем. Первый касается статуса православия и других религий в современном российском обществе. Второй касается взаимоотношений гуманитарных и точных/естественнонаучных дисциплин в поле российской науки и включает спектр вопросов — от метода до права на экспертизу, от прикладной полезности и быстрой отдачи до понятности широкой публике. И здесь, к сожалению, приходится наблюдать торжество беспроблемного повседневного знания и «здравого смысла», который объединяет чиновников, патриотов, либералов, консерваторов, научных журналистов и даже докторов биологических наук.

«Здравый смысл» не только маскирует важные вопросы, но и затушевывает границу между компетентностью и абсурдными с точки зрения специалиста суждениями. Беда в том, что на основании таких суждений начинают приниматься решения. С точки зрения обывателя, незачем хранить в библиотеке десять разных изданий одного текста: это дорого, они занимают место. Ведь дешевле и логичнее ограничиться электронной копией! Но эти десять изданий — это разные книги, и из разницы (или сходства) между ними филолог сделает очень интересные выводы.

«Здравый смысл» провоцирует видеть науку в «серьезных» экспериментах и доказательствах, а не в интерпретациях. Потому-то гуманитарные дисциплины и считают «трепологией» и «философией зайца», которая все время размышляет о странном, неудобном или очевидном. Но именно эти размышления — и диалог между естественнонаучными дисциплинами и humanities — создают возможность рефлексии и самокритики и удерживают науку от превращения в фундаменталистскую религию.

Сергей Попов, астрофизик, ведущий научный сотрудник Государственного астрономического института имени П.К. Штернберга

Начну с того, что нет ничего плохого в том, что что-то не является наукой. То, что мы называем наукой, сильно зависит от языка и традиции. Скажем, Ричард Фейнман считал, что математика не наука. В английском языке вообще слово science относится в основном к тому, что мы называем «естественными науками». Многие люди не считают «настоящей наукой» психологию, кто-то — медицину. Очень многие — философию или еще что-то гуманитарное. И так далее.

Сейчас спор вызван именно государственным статусом научных степеней и сопутствующими явлениями, которые запускаются почти автоматически после появления у дисциплины соответствующего статуса. И здесь я противник того, чтобы теология попадала в список «научных специальностей» на уровне государства. Также как я противник появления (sic!) кафедр теологии в светских университетах (разумеется, государственные университеты могут быть только светскими). При этом, в принципе, ничто не мешает частному университету присуждать степени по теологии, особенно если это дань давней традиции. Появление же соответствующей специальности в университете, претендующем на высокое место в области естественных наук или высоких технологий, безусловно портило бы его репутацию.

Теология, на мой взгляд, плохо вписывается в рамки научной рациональности. Базовые установки слишком противоречат тому, что принято называть научным.

Религии, конечно, меняются. И некоторую роль в этом могут играть теологи (или их аналоги), но ключевыми являются скорее социальные факторы, политика, а не собственно «теоретические открытия» (даже если на них ссылаются). Поэтому я бы не стал смешивать эти понятия: попытки рационального осмысления внутриконфессиональных проблем и, скажем, естественнонаучные исследования.

Личный (внутренний) опыт может играть значительную роль в мотивации, вдохновении ученого и так далее, но не может выступать как основа для аргументации. Повторюсь: я бы просто разделил подходы, где внутренний опыт является частью аргументации и нет. С внутренним опытом напрямую связано искусство — совсем другой способ постижения и интерпретации мира.

Что касается единых критериев научности для разных дисциплин: все эти arts and humanities — это и в самом деле другой мир. Поэтому там много своих особенностей. И зачастую заимствовать методы не получится. Мы же не хотим переносить «критерии научности» в искусство дадаизма. Конечно, есть много отличий экспериментальной химии от философии. Так что просто так все критерии не перенести в принципиально другую область. Да, видимо, и не нужно.

Стремление создать какую-то простую схему «наука — не наука», в которую загоняется все на свете с предписыванием жестких критериев для широкого круга деятельности — это не самая лучшая идея. Простые классификации для сложных явлений плохо работают.

И небольшое послесловие. Существенно, что в текущей дискуссии речь идет не просто о «научности» или просто о государственной поддержке и статусе, но об их сочетании.

Такие исследования, как правило, сугубо внутриконфессиональны. Поэтому особенно странно выглядит государственное признание и поддержка таких изысканий, которая, очевидно, приведет к росту влияния «людей от религии» на собственно науку и образование в стране. К тому же все происходит на фоне усиления роли религии в нашем государстве, что само по себе может вызывать тревогу (в том числе и у верующих, если они понимают, насколько опасным для самой церкви может быть сильное сближение церкви и власти).

Светлана Клейнер, лингвист, научный сотрудник Института лингвистических исследований РАН (Санкт-Петербург)

Было бы намного проще, если бы первая «ваковская» диссертация по теологии была негодной, однако специалисты по теме (истории русской мысли и общества XIX века), хотя и выдвигают к ней замечания рабочего порядка, считают ее качественным научным трудом. Получается, что биологи, авторы отрицательных рецензий, из идеологических соображений ругают нормальный, защищаемый текст. И если отбросить возражения про масонов и Деда Мороза, остается только один аргумент — строчка про «личный опыт веры и жизни теолога» в автореферате. Однако и этот аргумент слаб.

Впрочем, это в данном случае совершенно не важно. Диссертация не посвящена доказательствам существования бога, поэтому вера в него является попросту исследовательской перспективой. Что это такое?

Например, может ли шекспировед, уверенный в том, что Шекспир — это Кристофер Марло, писать о символах любви в шекспировских сонетах? А может ли это делать ученый, уверенный в том, что Шекспир — это коллектив авторов? Конечно, может, и это будут разные работы с разными результатами и разными перспективами рассмотрения. Историческое исследование о связи, например, идеологии свободного рынка в XVIII веке и отношения к рабовладению, получится существенно разным у двух авторов, придерживающихся различных политических позиций. В гуманитарных дисциплинах личный опыт и личные установки глубоко интегрированы в научный метод, причем это не только личный опыт специалиста, но и личный опыт бытия человеком (ср. «опыт жизни теолога»). В этом смысле разные перспективы только обогащают гуманитарное знание и нередко легко уживаются в одном поле.

Более того, утверждать, будто личный опыт никак не влияет на естественные науки, — большое лукавство. Помимо дисциплин, где от личного опыта и установок исследователя зависит очень многое (например, этология), существует важная проблема интерпретации результатов, ведь именно человек решает, что конкретно показал эксперимент, и делает он это, исходя из своего личного опыта исследователя, работающего в рамках определенной научной парадигмы. Об этом, кстати, написано немало книг, из самых известных — «Личностное знание» Полани и «Биология как идеология» Левонтина.

Теология оказывается своего рода триггером, который открывает дискуссию о том, что такое наука: можно ли, с одной стороны, применять критерии т. н. sciences к т. н. humanities (в западной терминологии это различие выражено на лексическом уровне) и, с другой стороны, насколько эти самые sciences в реальности лишены человеческого фактора.

Лингвистам очевидно, во-первых, что Nature — это не лучшее место для публикации статей по филологии и лингвистике, а во-вторых, что статья пестрит ошибками в методологии и в целом говорит о крайне поверхностном знакомстве с предметом исследования. Но ведь у автора высокий h-индекс (и неважно, что он заработан статьями в совершенно другой области знания), а у журнала – высокий импакт-фактор; все остальное воспринимается как белый шум.

В целом, это было бы не страшно, если бы все ограничивалось отдельными людьми и отдельными спорами. Но учитывая, что наукометрия становится все более важным фактором в оценке научной деятельности самыми разными органами и институтами, гуманитарные дисциплины будут систематически «проигрывать» естественнонаучным, а голоса их представителей будут все чаще тонуть в измерениях h-индекса и заявлениях о том, что высокий «хирш» дает право вторгаться в чужие области знания и уверенно рассуждать о том, что в них является научным, а что нужно закрыть и лишить финансирования.

Виктор Васильев, главный научный сотрудник Математического института имени В.А. Стеклова, профессор НИУ «ВШЭ»

По моим наблюдениям, используемая в теологии имитация аксиоматического метода не является адекватной. Евклид зарыдал бы, увидев теорию, имеющую одним из базисных положений «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли; не поклоняйся им и не служи им», но методом написания «многабукаф» приводящую к иконопочитанию.

Невозможно представить, чтобы два ведущих математика подрались (как святитель Николай с Арием на Никейском соборе, если верить детской книжке, изданной по высочайшему благословению) из-за вопроса о том, выводится из признаваемой ими обоими аксиоматики некое положение или другое, с ним несовместное. (Поспорить о ценности аксиоматики, о ее связи с физической реальностью — это сколько угодно, но получение противоположных выводов в математике имеет только одно объяснение: что кто-то из спорящих где-то банально проврался).

В таких условиях аксиоматическим методом лучше не пользоваться. Конечно, это же относится и к другим дисциплинам спекулятивного плана.

Увы, такой «опыт» является проявлением так называемой веры, то есть признания чего-то истиной не на основе точного знания, а на иной основе, каковою обычно бывает приятность, полезность, традиции социума или личные психологические проблемы.

Занятие математикой лечит (хотя и не полностью) от доверия к такому опыту, позволяя однозначно перепроверить свои выкладки и больно наказывая тех, кто этого не сделал.

И о переносе критериев научности из естественных наук в другие. Конечно, общность критериев — это глупость. Надо признавать различия и не претендовать на чужое, но в то же время и требовать соблюдения границ. Только дурак во время спектакля закричит «Что вы врете, что вас зовут Фамусов, когда все знают, что вы — народный артист Пупкин». Однако если тот же артист зайдет в банк и проведет финансовую операцию по документам на имя Фамусова, то разговор с ним должен быть другой. Проблема с теологией возникает именно тогда, когда она (в отличие от вышеупомянутых искусствоведения и культурологии, но порой вместе с философией) пытается вторгаться в сферы, где действуют те самые естественнонаучные критерии.

Когда доктор Швейцер, Иоанн Павел II и Мартин Лютер Кинг учат нас добру и согласию, ими можно только восхищаться. А когда священнослужитель говорит доверяющей ему пастве, что СПИДа нет, а от онкологии надо лечиться на могилке блаженной Матронушки, то это хуже, чем лже-Фамусов с финансовой аферой любого масштаба. Поэтому я согласен, что теологию и т. п. не надо судить по тем же критериям и процедурам, что и науки (включающие, однако, историю и лингвистику), в которых возможна объективная проверка содержательных утверждений, а надо предоставить им жить своею отдельной увлекательной жизнью в пределах их компетенции.

В заключение хочу ответить на замечание о «проблемах с непредвзятостью, воспроизводимостью результатов, субъективностью посылок». Принципиальная разница в том, что в естественных науках эти проблемы, хоть и существуют, но воспринимаются как заведомое зло.

Жертвы тут тоже бывают, но они вызываются не внутренними очистительными механизмами, а способностью вовлечь в спор могучие внешние силы.

Мнения собирал Артем Космарский