Распределение по цитированию сильно искажено: несколько статей получают все цитаты, а остальные процитированы однажды, дважды или вообще никогда. Измерять цитирование нужно так, чтобы учесть реальный вклад, что ученый сделал в этом исследовании, учесть, сколько соавторов работали над статьей, дать оценку результату. Но кроме публикаций есть еще много видов вклада в науку — обучение, рецензирование, работа с гражданской наукой. Все это нужно ценить. И при этом надо учитывать, в чем миссия университета. Чего мы пытаемся достичь? Когда есть ответ на этот вопрос, можно увидеть, какие элементы соответствуют этой конкретной миссии. И я бы точно не сделал миссией публикацию многих статей. Да, я много публикуюсь, люблю писать, люблю работать с талантливыми людьми и, как уже говорил, не вижу ничего плохого в производительности, но публикации — не главная причина того, почему мы занимаемся наукой. Это скорее побочный продукт.

— Сегодня на вашу лекцию придет много молодых врачей. Как вы считаете, медицинское образование, которое всегда было долгим и сложным делом, стало сейчас еще сложнее из-за постоянного вала новых открытий?

— Сегодня мы должны обучать врачей адаптироваться к меняющейся реальности. Я не думаю, что имеет смысл давать им большой объем знаний в предметных областях, потому что это очень быстро изменится. Им нужны инструменты для освоения новых знаний по мере того, как они появляются. Таким образом, первоочередная задача — обладать навыками, которые позволят оценивать научную информацию по ее значимости, понимать, нужно ли ее учитывать или отбрасывать или рассматривать, а также обновлять свою базу знаний. Большинство университетов в мире с этим не справляются, я не уверен насчет ситуации в России, но очевидно, что есть много направлений для улучшения. По моему опыту большинство университетов преподают более или менее те же дисциплины, что и в течение последних 50 лет. Они постоянно пытаются охватить то, что похоже на новейшие разработки, но это похоже на погоню за собственным хвостом. Как только вы настигнете упущенное, на горизонте появится что-то новое. Нужно учить студентов адаптироваться, обучаться самостоятельно и понимать, как оценивать доказательства, где их искать, как использовать. Это имеет первостепенное значение.

— Говоря о будущем медицины и медицинских исследований, как изменило ситуацию появление больших данных? Решили ли они проблему, например, недостаточной статистической мощности исследований?

— У больших данных много преимуществ, и в ситуациях, где раньше вы бы столкнулись с недостатком мощности, теперь вы столкнетесь с проблемой избыточной мощности. Все, что вы тестируете по большим данным, может быть статистически значимым. Я не против больших данных, как не против любых данных при условии, что мы знаем, что они из себя представляют, как они были собраны, что они могут и чего не могут сказать нам. По поводу больших данных есть как и ясные ожидания, так и много хайпа. Сам по себе огромный размер выборки в отсутствие мер для предупреждения искажений рискует дать еще более необъективные результаты, чем мы могли получить раньше. Поэтому нужно обдумать, как интегрировать их таким образом, чтобы они не искажали исследования больше, чем есть сейчас. Кроме того, большие данные — относительный термин. То, что мы сегодня называем большими данными, через три года, вероятно, станет «маленькими» данными. Так что я считаю, что перед ними не нужно благоговеть, это просто данные. Важно критическое отношение, понимание их сильных сторон и осторожность. Пока в большинстве случаев мы не очень осторожны с большими данными.

— В этом году премия памяти Нобеля по экономике была присуждена за экспериментальный подход к исследованиям. Когда в науки об обществе приходят методы, более привычные естественным наукам, правильно ли они используются?

— Я был очень рад этой новости, потому что общественные науки имеют относительно слабые традиции в дизайне экспериментов. Некоторые области сильно полагаются на наблюдательные исследования. Такие проекты могут рассказать нам многое в тех случаях, когда наблюдаемый эффект очень велик, как связь между курением и раком легких. Но в большинстве наук, как и в медицине, эффекты, как правило, не такие заметные. И в отсутствие рандомизации и строгого экспериментального дизайна наши выводы обречены быть очень тенденциозными. Можно изменять дизайн наблюдательных исследований, но неопределенности в выводах все равно не избежать. И потому эксперименты, рандомизированные исследования должны широко распространяться в общественных науках. Многие уже используют их в экономике и образовании, наиболее сильные традиции имеет психология. Но и даже с экспериментальным дизайном она переживает кризис воспроизводимости, так что с наблюдательными исследованиями было бы намного хуже! Я думаю, что нет никаких дисциплинарных границ при выборе дизайна исследования. Независимо от области нужно обдумать исследовательский вопрос и решить, какой дизайн действительно может дать на него ответ хотя бы со скромным уровнем надежности. Соображения о том, что другие ученые в этой области раньше не использовали такой исследовательский дизайн, не должны никого ограничивать.

— В одной из лекций вы говорили о Сцилле и Харибде, где один из монстров — отрицание науки, а второй — ее внутренние проблемы. Как научным журналистам проложить путь между ними? С одной стороны, есть те, кто отрицает доказательную медицину, — анти-вакцинаторы, натуропаты, гомеопаты, с другой — несовершенство научных исследований.

— Научная коммуникация с широкой публикой имеет возможность убедительно доказать, что наука действительно лучшее, что есть у человечества. Ученые, как правило, очень плохие коммуникаторы, мы изо дня в день погружены в очень мелкие вопросы. А параллельно существует так много конкурирующих теорий, догм, верований. Люди, не имеющие ничего общего с наукой, выступают с очень громкими заявлениями. Давать голос науке очень важно, потому что она влияет на жизнь каждого.

Но если мы это делаем, если мы хотим быть честными, нужно говорить, что у науки очень часто есть неопределенность. Существует градиент от стопроцентной достоверности до очень низкой уверенности, до вопросов, где мы почти на 100% ни в чем не уверены. Главная задача научной журналистики — дать убедительную информацию о том, что мы знаем наверняка, где есть стопроцентная определенность. Мы знаем, что курение убило миллиард людей, что происходит изменение климата, что вакцина MMR безопасна. Важно прояснить это в коммуникации с широкой публикой: здесь нет теории заговора, вакцины созданы не для того, чтобы убить ваших детей или вызвать у них аутизм. Или взять курение: нужно что-то делать, чтобы остановить эту эпидемию. Как я понял, у России все еще большие проблемы с этим.

А когда речь заходит о менее ясных вопросах, я думаю, мы должны передавать настоящий уровень неопределенности. И если неопределенность вызывает излишнюю путаницу, возможно, в коммуникации вообще не стоит погружаться в эти спорные вопросы. Например, в исследования о питании. В таких вопросах стоит просто просвещать людей, что это фронтир науки, что здесь мы все еще находимся в режиме поиска и что не надо менять свою жизнь, основываясь на этих исследованиях. Потому что иначе люди думают, что выводы каждой новой статьи, каждую новую технологию, каждый новый тест нужно использовать в своей повседневной жизни. А это, конечно, невозможно.

Благодарим блог о доказательной медицине «Медфронт» и лично Петра Талантова за помощь в организации интервью.