— Иван, расскажите, чем вы занимаетесь?

— Мой случай не совсем типичен для «молодого ученого из России, работающего за рубежом», у меня две большие сферы исследований. Первая — континентальная философия, история идей, а вторая — история и философия экономической науки. Это довольно разные области. В первой я занимаюсь тем, что называется обычно сравнительным литературоведением или германистикой, а во второй — современными экономическими теориями, преимущественно в духе science studies.

— Почему вы уехали?

— Моя траектория, опять же, нетипична для стандартной академической карьеры, но она вполне типична для постсоветской ситуации. Люди после аспирантуры едут получать еще одну степень, это характерно для гуманитарных и социальных наук. Отчасти потому, что российская степень в гуманитарных науках мало кому нужна. Если вы хотите считаться квалицированным ученым, то вам нужна зарубежная степень, поэтому я поехал в аспирантуру в Берлин. Для меня это было большое событие. Во-первых, это все-таки переезд в другую страну, а во-вторых, мой научный руководитель — замечательный и довольно известный в Германии исследователь и публичный интеллектуал. К тому же у меня никогда не было трудностей с немецким языком.

Конечно, сначала мне было трудно психологически. Я жил тогда еще в российской системе координат. В России люди в среднем за три года пишут диссертацию и становятся кандидатами. Само слово «кандидат» означает, что тебе нужно перестать «претендовать» и защитить докторскую. Но и кандидатская, и докторская степени мало чего стоят. И кандидатская диссертация в России — это не очень серьезно.

Тогда же мне казалось, что это такой downshifting: зачем писать еще одну кандидатскую диссертацию? Можно написать вторую немецкую диссертацию, это называется габилитация. Потом я сам себе сказал: «Ладно, я напишу на немецком, переведу ее, и это будет русская докторская». Сейчас я смеюсь над этим своим представлением, но мне было психологически проще тогда сжиться с таким странным повторением-удвоением.

Немецкая аспирантура гораздо дольше, средний возраст аспирантов в Германии, по моим наблюдениям, примерно 30 лет, и на подготовку работ уходит пять-шесть лет. И это абсолютно нормально. Сейчас, правда, ситуация немного меняется, меньше денег, на аспирантов давят, что нужно писать побыстрее, но в целом в Германии человек, ставший аспирантом, чрезвычайно мотивирован и ориентирован на исследовательскую работу, а не просто на то, чтобы навсегда отложить свой призыв в армию.

— Степень — это один из аспектов того, как устроена наука здесь и там. По каким еще причинам вы уехали?

— Не могу сказать, что я был доволен тем, что происходит в России, не буду этого скрывать.

— В науке или вообще?

— В политическом и социальном смысле, ну, и в смысле общей неустроенности. При этом я должен сказать, что в Вышке я работал в идеальных условиях. С академической точки зрения сейчас они у меня едва ли значимо лучше в смысле возможностей, оплаты и так далее. Научный, академический контекст в Европе и в ВШЭ ничем существенным не отличается сейчас и не отличался тогда. Конечно, Вышка растет, бюрократизируется, там есть проблемы, но я работал на совершенно замечательном факультете. У меня были выдающиеся коллеги, нам хорошо платили, не очень обременяли преподаванием, совсем не обременяли административной работой, финансировали поездки на конференции. Тогда это было здорово.

Мне не нравилась общая атмосфера в стране, к тому же у меня всегда было некое естественное интеллектуальное родство с Германией, поэтому было бы глупо отказываться от такой возможности (меня пригласил научный руководитель): я получил стипендию и уехал.

— Если не трогать политику и сравнивать только работу в науке в России и в Германии, что хорошо здесь, что хорошо там? Какие минусы?

— Я с 2011 не работаю в России. У меня были некие представления о том, что происходит в стране. Например, мне казалось, что в России большое пространство для научной карьеры. Если ты признанный в мире ученый с публикациями, то тебе везде дорога и везде тебе почет, конкуренция невелика, тебе проще помочь. По-видимому, сейчас это не так: и мест нет, и вознаграждаются ученые не всегда по заслугам, и возможности невелики. За исключением отдельных островков, которыми стоит гордиться, возможности для развития у молодого ученого в России ограничены.

— Почему?

В России проблема опять же, на мой взгляд, не в том, что денег мало, а в том, что они неэффективно тратятся — тратятся на воспроизводство довольно косных, узконационально, а не международно ориентированных структур. Я это знаю, потому что представляю, как изнутри был устроен один из таких жутковатых институтов РАН — Институт экономики. В этом заведении, с которым мне довелось сотрудничать, было несколько хороших ученых, но в остальном там работали люди малокомпетентные, имитировавшие научную активность. Недавно же в «Диссернете» один из них был отмечен, что совсем скандал. И ничего, люди продолжают работать, заседать в советах и участвовать в воспроизводстве такой системы и такой культуры.

— Вы хотите сказать, что у нас нет именно исследований, достойных грантов, или экспертов, которые проводят отбор?

— Одно связано с другим. Зачем хорошему ученому (говорю опять же о науках, в которых разбираюсь) подавать заявку в российский фонд? Можно, конечно, это делать. Это не значит, что у нас нет хороших исследований, но если у вас нет среды… Вот еще один важный момент, с которым связан мой отъезд. В 2012 году у меня вышла книга на русском. На нее была опубликована одна (!) рецензия в Интернете. Через два года эта же книга вышла на английском языке, и на нее было опубликовано семь рецензий на английском и на немецком. Для меня это было показательно. Работа, которую я делаю, на русском языке и в России не то чтобы никому не нужна (конечно, кто-то читает, и для меня это важно и ценно), но это несопоставимо с тем, что происходит в англоязычном мире.

В России есть острова, где можно заниматься наукой, но вокруг — вязкое болото, в котором обитают кандидаты и доктора. И в этой среде, где больше ценится лояльность начальству и административные навыки, молодому ученому, несмотря на все революционные возможности коммуникации и доступа к научной литературе, конечно, непросто.

— Сейчас активно обсуждается, что надо наконец уже приравнять наши степени к PhD. Как думаете, изменится что-то после этого?

— Это паллиативная мера.

— Некоторые университеты, та же Вышка, получили право самостоятельно присуждать степени и привлекают в диссоветы и кандидатов с высокой публикационной активностью и PhD.

— Это уже другая тема. То, что университеты смогут самостоятельно присваивать степени, — это замечательная инициатива. Я надеюсь, что она возымеет какое-то действие.

Повторюсь, в России все интересное происходит в анклавах, дисциплинарных и территориальных. Вышка, например, вложилась в математику, и это был очень правильный шаг, потому что в России выдающаяся математическая школа. Система воспроизводства математиков давно работала и продолжает работать, отчасти поэтому математический факультет сразу оказался на очень высоком уровне. И степень PhD по математике, полученная в Higher School of Economics, поэтому будет цениться во всем мире. Это значит, что люди со всего света будут приезжать туда, чтобы получить степень по математике или просто поучиться и/или поработать постдоком. Идеал научной политики, на мой взгляд, в том и состоит, чтобы создавать во всех отраслях знаний такие конкурентоспособные группы.

— Какие условия для работы должны быть созданы в России, чтобы молодые ученые, которые сейчас работают за границей, захотели вернуться?

— Я абсолютно убежден, что в России уже есть места, где можно продуктивно заниматься наукой. В моих областях это, например, ВШЭ и Европейский университет в Санкт-Петербурге. То, что делают в Европейском университете, выше всяких похвал. Неудивительно, что туда охотно едут иностранцы, причем это не просто иностранцы из серии «французик из Бордо», а активные ученые.

За последние несколько лет философский факультет Вышки нанял около десяти зарубежных специалистов. Я считал и считаю, что это историческое событие, такого не было никогда, чтобы профессиональные исследователи приезжали заниматься философией в Москву. Я, конечно, могу ошибаться относительно беспрецедентности этой ситуации, может быть, в царской России кто-то приезжал, но, так или иначе, для истории философии в России это значимый факт.

Дело, конечно, не в «зарубежности» этих людей самой по себе, а в том, что они способствуют дальнейшему размыканию философской среды в России, которая традиционно была очень герметичной (и это не уникальная ее черта). Может быть, эти люди не гениальные философы, но важно уже то, что они активно присутствуют в сообществе, ведут семинары, у них есть аспиранты, постдоки, и возникает пространство коммуникации. Это дорогого стоит.

— То есть даже если будет десять Вышек и Европейских университетов, какая-то группа молодых ученых из-за социально-экономической и политической ситуации все равно в Россию не вернется?

— Десяти Вышек не будет, вы посмотрите, что происходит с Европейским университетом, это позорная, абсурдная, невыносимая ситуация, о которой подавляющее большинство «научного сообщества», кажется, удовлетворенно молчит. Нет сомнений, что мы рубим сук, на котором сидим. Но те, кто рубит, видимо, считают, что это чей-то чужой, не их сук.